не пропал — все ребята и эти мушкетёры были на месте. Значит, получалось, что всё замыкается на этом одном снимке, на единственной фотографии, сделанной ими в фотоателье №2, а в просторечии «У Изи». Когда он пришёл к этому незамысловатому выводу, то, перерыв снова всю бумажную груду, он нашёл ещё две сделанные там же карточки. Но на них и изначально должен был быть только он: на первой — пухлый карапуз в матроске и с деревянным корабликом в руке, а на другой — школьник шестого класса (что и подтверждала надпись на обороте) с косо повязанным пионерским галстуком и изуродованной стрижкой под полубокс круглой головой с оттопыренными ушами. На этих фотокарточках всё было на месте. И вот ещё что пугало, и мысль о чём он от себя всё время гнал: уж очень странна была его поза на этой загадочной фотографии, его фигура, у которой исчезла опора — плечи, на которых должны были лежать его руки. Он был похож на ней на распятого на невидимом кресте, и это, конечно, подбавляло чёрной краски в ту палитру, в которую и так была окрашена вся эта тревожная предотъездная неделя.
Всё хорошее имеет обыкновение заканчиваться, а уж поездка на поезде и подавно. Всё же поезд не корабль — не развернёшь его, когда вздумается, в любую сторону, не поднимешь на паровозной трубе Весёлый Роджер и не покатишь с гиканьем прочь, не разбирая колеи, по бескрайним степям. Даже если и придёт в голову помощнику кочегара сговориться с бригадиром проводников, устроить бунт и захватить власть над составом, загонит он в почтовый вагон предварительно ограбленных пассажиров мягких купе, затолкает в топку ненавистного угнетателя, старшего машиниста, установит в поезде революционную власть — ну и куда он направится? Только туда, куда ведут рельсы: в Шепетовку или в Здолбунов. Вот в него-то они и приехали. Пересадка в Здолбунове была долгой, до нужного поезда у Михаила Александровича было четыре часа, и он решил размяться и погулять по округе, благо было ещё светло. Правило советского путешественника не отходить от вокзала с наступлением темноты, Михаил Александрович выучил твёрдо и в теории и на собственном опыте, потеряв глазной зуб и кошелёк в аналогичной ситуации лет пять назад, будучи в командировке в… да какая разница — в этом смысле все они одинаковы, небольшие провинциальные города. Погулял он недолго, однообразная серость быстро утомила и наскучила. Городок был внешне ничем не примечателен: железнодорожный узел — промежуточное бытие, где люди, не пуская корней, не обрастая историей, живут в надежде вырваться оттуда, вскочить на ходу на подножку одного из сотен ежедневно проходящих мимо поездов — и прочь, прочь от этого унылого и безнадёжного существования. Как прокатывались через этот город, не оставляя следа на рельсах, миллионы вагонных колёс, так перекатились через него и людские потоки, не оставив после себя ничего, кроме заброшенных могил и засыпанных рвов, заполненных десятками тысяч тел. Этот чернозём удобрили и евреи, несколько раз за последние двести лет вырезанные здесь под корень то поляками, то украинцами, а в последний раз — немцами; и поляки, бежавшие сюда от ужасов Волынской резни; и украинцы, спасавшиеся от тех, кто пришёл за эту резню мстить. От всего этого ужаса серый городок, казалось, сжался, окаменел и слепыми глазами станционных пакгаузов только безразлично встречал и провожал поезда, и не было ему дела больше ни до чего на свете.
Устроиться в гостиницу ему помогло липовое командировочное удостоверение, на всякий случай сделанное ему секретаршей начальника отдела кадров Анечкой, благоволившей симпатичному, холостому и всё ещё перспективному в свои сорок с небольшим инженеру. Был ещё вариант попроситься к тётке Жанне — дальней родственнице по отцу, владелице большого дома, которая, по давним слухам, с удовольствием сдавала комнаты жильцам, но не хотелось Михаилу Александровичу пока объявляться у родни. Разумней было для начала осмотреться по сторонам, понюхать, чем пахнет в городе, в котором не был уже пятнадцать лет. От поселения в номер с тремя другими командировочными спас его набор ленинградских шоколадных конфет. Хорошо ещё, что по насупившемуся лицу дежурной администраторши Михаил Александрович почувствовал, что дёшево тут не отделаться, и вместо того чтобы достать заготовленный стандартный набор «Ассорти», полез в другой отдел портфеля и вытащил дефицитную и дорогую коробку «Пиковой дамы». А то спать бы ему на панцирной сетке под храп трёх изрядно выпивших мужчин со всех концов страны, приехавших в его родной городок что-то налаживать, строить и согласовывать. А так отдельный, пусть и небольшой номер, двухспальная кровать и уважительный (и игривый) взгляд дежурной по этажу.
Первое, что он сделал, разобрав чемодан и помывшись под слабенькой струйкой душа, — это позвонил Лёшке Ляхову. Трубку долго не брали, потом подошла девочка. Выслушав его, она, ничего не ответив, положила трубку. Он подумал, что ошибся номером, набрал снова. На этот раз трубку взяли сразу — низкий женский голос, помолчав, спросил, кто звонит, и, услышав ответ, всхлипнув, произнёс:
— Миша, а ты разве ничего не знаешь? Это я, Женя. Ведь Лёши нет. Уже почти год, как нет.
Женя — он сразу вспомнил её — была невысокая крепенькая брюнетка, на год младше них, за которой Лёшка долго ухаживал начиная с десятого класса и в конце концов женился на ней года через три после окончания школы.
— Женя, Женечка, я ведь не знал. Мне никто не сообщил, — забормотал он, не понимая, как быть дальше, что сказать и что сделать. — Как это случилось?
— Несчастный случай, Миша. Поехал на заработки. У нас тут заработать-то негде. В Сибирь нанялся, да и замёрз там на прииске. Там и могила его.
Она что-то ещё рассказывала, приглашала зайти. Он отвечал, не соображая даже, что говорит, а у самого испарина выступила на лбу, и шум в ушах, и дрожь мелкая по всему телу. Вот оно что. Вот почему на фотографии не было и Лёшки. Когтя нет давно. Лёшки не стало год назад — вот и два пустых места, два исчезнувших плеча под его раскинутыми руками! Наконец, что-то наговорив, набормотав каких-то соболезнований и суетливых обещаний зайти, положил трубку. Закурил. От того, что получали объяснения какие-то факты, общая ситуация становилась ещё запутаннее и страшнее. Ясно было пока только одно: всё сходится на фотоателье, на том самом ателье «У Изи». Там и была сделана та единственная фотография, с которой пропали оба его друга. На остальных-то снимках они были! Он оделся, положил фотографию в картонную папку на завязках, потом, поколебавшись, добавил туда ещё несколько других, где они были сняты вместе. Уже собрался было выйти, но понял, что у него дрожат ноги. Порывшись в чемодане, достал бутылку коньяка, сполоснул в туалетной раковине стакан, что нашёл на столике рядом с графином, налил половину и разом выпил. И только тогда, доставая на ходу сигареты, вышел из номера.
Пока мылся и собирался, он запланировал сначала пойти на кладбище, к родителям, но теперь, после разговора с Лёшкиной женой, это напрочь выпало из памяти, и ноги его, за столько лет не забывшие дорогу, сами привели к тому месту, где когда-то и была та злополучная фотомастерская. Она оказалась на месте. То же двухэтажное, только оштукатуренное заново невзрачное строение, называвшееся в его время «Домом быта». Весь второй этаж теперь занимала какая-то снабженческая контора, а на первом, точно так же, как и двадцать пять лет назад, находились пункт проката и то самое фотоателье №2.
Сухонький старичок в тёплой фуфайке и войлочных тапках бесшумно и неожиданно появился из-за ширмы.
— Желаете сфотографироваться?
Мазин вздрогнул от неожиданности и не сразу сообразил, что ответить.
— Нет. Да. Здравствуйте. А Изя, то есть Исаак Гершевич, тут больше не работает?
— Так вам Изя нужен, — старичок пожевал губами, словно готовясь плюнуть. — А зачем, позвольте узнать, он вам?
— Мы старые знакомые, с детства… с моего, конечно, детства, — поправился Мазин. — Я сегодня приехал в город. Вот, хотел повидаться.
— Нету вашего Изи, — решительно ответил старичок. — Исчез с месяц тому назад. Пропал, как не было. И ещё кой-какая казённая аппаратура вместе с ним исчезла. Теперь я тут работаю.
— Как исчез? —
